Дом-страница Егора Сяськова

— Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну — вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом.

Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего — убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…

Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но глаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:

— Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда сто́ит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем.

Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война — это любимая забава праздных и легкомысленных людей…

Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду…

Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга.

Как Бог оттуда смотрит и слушает их! — тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. — Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! — прибавил он. — Однако ты спишь, да и мне пора, поезжай в Горки, — вдруг сказал князь Андрей.

Любой женщине свойственны черты милиционера — сначала «Давайте не будем…», а потом «Следуйте за мной!».

Война —
    это ветер
         трупной вонищи.
Война —
    завод
       по выделке нищих.
Могила
    безмерная
         вглубь и вширь,
голод,
   грязь,
      тифы и вши.
Война —
    богатым
        банки денег,
а нам —
    костылей
         кастаньетный теньк.
Война —
    приказ,
        война —
            манифест:
— Любите
     протезами
          жен и невест! —
На всей планете,
        товарищи люди,
объявите:
     войны не будет!

Владимир Маяковский

Сегодня провели фотосессию для нового сайта Метро Салоников, который я разрабатываю в досужее время.

Задача написать интересно полную биографию Иммунуила Канта не из самых простых. Как справедливо замечает, в начале своей книги, Манфред Кюн, нужно постоянно искать баланс между цитированием работ философа и описанием его жизни, которая не сказать, чтобы была богата на события.

И все же, читая такой объемный труд, включается та магия книги, о которой любят говорить филологи: вместе с автором мы проживаем эту книгу. Книга всегда больше любого, даже самого длинного сериала и читая ее, мы все еще, как бы живем в ней, даже когда не держим ее в руках.

Закончив книгу, тот Кенингсберг Канта, что так явственно представляется читателю на протяжении всего повествования, опустел и мы предоставленные сами себе, гуляем, осматривая оставшиеся в нашем воображении, созданные автором, театральные декорации книги. Время сесть на бутафорский камень, медленно провести по нему рукой и задуматься, что мы вынесли из этой работы? Попытаюсь ответить на этот вопрос.

Первое, что перевернуло мое внутренее рассуждение о вещах вокруг, была мысль о том, что пространство, явления, предметы, открываются нам по мере того, на сколько мы можем их воспринять. Так скажем, наше отношение к одному и тому же предмету, может совершенно различаться в зависимости от накопленного нами опыта.

Вторая мысль, которую, как мне кажется, удалось вынести из книги это понятие категорического императива или высшего принципа нравственности.

«Поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом»

Ну и третье, что показалось мне любопытным, это отношение Канта к религиозным обрядом, о котором он пишет в своей книге: «Религия в пределах только разума».

Между «чувственным вогулом, который лапу медвежьей шкуры утром кладет себе на голову с короткой молитвой: „Не убей меня до смерти!“» и «утонченными пуританами и индепендентами в Коннектикуте», возможно, и есть значительное различие в манере веровать, но существенной разницы между ними нет.

Европейский прелат, управляющий одновременно и церковью, и государством, не отличается от тунгусского шамана. Молитва как «внутреннее, по всей форме совершающееся богослужение» и средство снискания благодати есть особенно вредное «заблуждение суеверия (создание фетиша)».

Молиться к тому же не очень разумно, ибо это равносильно объявлению о своем желании существу, которое, будучи всезнающим, не нуждается в такого рода объявлении.

Везде, где ему позволено править, такой клерикализм ведет к поклонению фетишу. Если он станет господствовать в государстве, то это приведет к лицемерию, подорвет честность и верность подданных и тем самым создаст «прямо противоположное тому, что было замыслено»